Британская столица: какой она виделась россиянам во все века, и как мы сравниваем ее с Москвой сегодня? Десятимиллионный мегаполис на Темзе не стесняется ни своей расовой и национальной «многокультурности», ни полного (в отличие, например, от Парижа) смешения и чересполосицы архитектурных стилей, ни даже… происхождения своего названия.
Когда мы, россияне, слышим от филологов, что имя Москвы скорее всего происходит от словосочетания, взятого из языков древних кочевников, — «грязная вода», — нам становится не по себе. На такую этимологию даже не хочется ссылаться. А когда англичане говорят о созвучии названия своей столицы латинскому понятию «стирка», никому вокруг не только не стыдно, но и даже интересно: причем тут языковые корни античного Рима? А вот причем. Легионам Цезаря, доплывшим на своих галерах из уже покоренной Галлии до туманного Альбиона по проливу Ла-Манш, нужно было изобилие пресной воды. Одежду воинов, намечавших с боями — против кельтских племен — дойти до далекой северной Шотландии, нужно было регулярно стирать. Близость к реке, считающейся к тому же вполне судоходной на расстоянии 240 миль от устья, ценилась и еще по одной причине. Речь шла о доставке с Апеннин как минимум двух продуктов, без которых легионеры не мыслили своих лагерных и походных обедов, — вина и оливкового масла.
Впрочем, река — рекой. А ведь были, да и остаются поныне, социально-атмосферные различия (но и признаки некоторого сходства — тоже) между российской и британской столицами. Различия и совпадения, которые трудно измерить в цифрах, но зато можно рассмотреть, так сказать, сквозь пелену веков. Вот я и решил выбрать ряд высказываний наших выдающихся предков о Лондоне, его силуэтах и нравах (как аристократических, так и деловых, да и простонародных и, с другой стороны, королевских), которые совпадали редко, но зато часто контрастировали с нашими — отечественными понятиями и представлениями. А заодно и пояснить эти нюансы с позиций журналиста, отработавшего на Темзе 12 лет. Итак, приступаю к поэтапному изложению темы по следующему структурному принципу: цитата — комментарий.
Глава первая
Про то, как Святой Павел помог Христу Спасителю
Иван Грозный — Елизавете 1: «…У тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли».
Это — гневные строки из послания российского самодержца английской королеве в 1570 году — после того, как глава династии Тюдоров отказала московскому царю в его предложении сочетаться с ней законным браком. Видимо, елизаветинская память о шести трагически сменивших друг друга женах ее своенравного отца Генриха VIII побуждала королеву с особым недоверием вчитываться в вести о судьбах жен грозного Ивана IV в далекой заснеженной Московии. Но что же, интересно, можно сказать сегодня — без совершенно ненужного здесь наукообразия — о зримых лондонских приметах особого соотношении роли британской монархии и, с другой стороны, престижа и авторитета тамошних «мужиков торговых»? И главное: как это отражено на карте Большого Лондона и на его урбанистическом облике, да и каким причудливым эхом отозвалось в Москве?
В средние века Лондон состоял не из тридцати районов (муниципальных образований), как в наши дни, а всего из двух больших — запутанных и обвитых узкими улочками кварталов — Вестминстера и Сити. Вестминстер служил средоточием дворянства (в т.ч. родовой аристократии и королевской семьи), а Сити — оплотом купечества, менял-банкиров и ремесленников со своими гильдиями. Два лондонских «полюса» враждовали друг с другом, тем более что монархия как бы «врезалась» в противоположный от Вестминстера край Сити своим Тауэрским замком. Тот стал единственным неподвластным лорд-мэру делового квартала куском земли в распоряжении самодержца. Но, в свою очередь, готический Вестминстерский дворец парламента, вставший через «границу» неподалеку от одноименного аббатства, Сент-Джеймского и Букингемского дворцов, был административно-политическим плацдармом, в основном, чужаков-простолюдинов, «инъецированным» в светскую часть столицы. Невзлюбившие друг друга стороны противоборства, забросив на земли недругов свои «архитектурные десанты», как бы сыграли в поддавки.
Тем временем сама по себе «квадратная миля», как называют Сити, отгородилась от королевской власти крепостной стеной. Ее остатки кое-где (особенно вдоль улицы London Wall) видны до сих пор, напоминая нам о стене Китай-города в Зарядье. Если вспомнить о классовой градации Ивана IV, то очень не хотели английские «мужики торговые» прогибаться — то и дело — под дополнительными госбюджетными требованиями казны и налоговыми указами Их Величеств. И сопротивлялись короне как могли.
Точку над «и» в размежевании протокольных и властных прерогатив между центрами государственной и экономической силы ставила буржуазная революция XVII века с казнью короля Карла. Тот ведь преступил условия пакта об отношениях с парламентом, позвав на помощь войска иностранных интервентов. Голову королю отрубили не на своего рода Болотной площади, как это было бы в Москве. Сделали это на временном Лобном месте — помосте, построенном на авеню Уайтхолл — у фасада одноименного дворца, расписанного Питером Паулем Рубенсом. Было это в 1649 году. С тех пор неписаной, но четко исполняемой конституцией, ограничившей монархию и сделавшей ее парламентской, установлено: король или королева не имеют права ни входить в здание парламента, ни въезжать на территорию района Сити без разрешения. Как правило, речь идет о письменном согласовании. Собственно, это и отличает церемониальную летопись Лондона от историй Москвы и Санкт-Петербурга, где право самодержца на перемещение в любых направлениях считалось священным и ничем не ограниченным.
Один раз в год, когда государыня все же приезжает в парламент озвучить традиционно-тронную речь на совместном заседании палаты общин и палаты лордов, — сопровождающие ее придворные громко стучат тяжелым скипетром по дверям законодательного собрания, чтобы те распахнулись. А ежегодный проезд Елизаветы в золотой карете из Вестминстера в Сити по приглашению новоизбранного лорд-мэра — это вообще в большей мере театрализованная постановка, нежели строгое исполнение государственной функции.
При въезде в Сити высится кафедральный собор Св. Павла, уступающий в Старом Свете по своей «кубатуре» разве что ватиканскому собору Св. Петра. Между прочим, построенный при королеве Анне «церковный гигант» имеет отношение к архитектурному облику Москвы. В 1947 году Сталин вернулся к рассмотрению довоенной зодческой идеи: изменить контур столицы СССР в самом ее эпицентре. Речь шла о том, чтобы поднять на месте взорванного у Москвы-Реки храма Христа Спасителя величественный Дворец Советов 270-метровой высоты, верхушка которого была бы увенчана… статуей Ленина. Архитекторы, готовившие целевой доклад, оказались людьми совестливыми и, кстати, крещеными. Втайне они, конечно, сознавали: если инициатива по «стройке века» будет одобрена, то на смену будущему Дворцу Советов никогда уже нельзя будет восстановить разрушенный безбожниками храм.
Чтобы убедить генсека и генералиссимуса в ошибочности мега-проекта, эксперты избрали две линии осторожных контрдоводов и возражений. Во-первых, говорили они, сезонные «минусы» погодно-климатических условий в столице таковы, что на протяжении двух третей года статуя Владимира Ильича над Дворцом Советов не будет видна из-за низкой облачности.
Во-вторых, внимание вождя народов было привлечено к лондонскому собору Св. Павла. Уже самой своей высотой тот невольно послужил в годы Второй Мировой… маяком для бомбардировщиков нацистского люфтваффе. Их смертоносный груз разбил одно из крыльев здания, да и по соседству было не счесть руин. В туманные же дни серо-торфяного столичного смога дела обстояли еще хуже. Один лишь Св. Павел, увы, фактически помогал своим куполом гитлеровским асам в избрании целей для атак на Сити. Куполом, надо сказать, столь же массивным, сколь и запоминающимся своей конфигурацией. Вот что писал о нем Александр Герцен: «С одной стороны прорезываются и готовы исчезнуть сталактиты парламента, с другой – опрокинутая миска Св. Павла…». Дело, впрочем, все-таки не в сходстве с миской, а в самой высоте этого оплота Англиканской церкви – христианской конфессии, бросившей в ХУ1 веке вызов господствовавшему над всей Европой католицизму. На смотровую площадку собора приходится не просто подниматься, а с трудом влезать! Так, собственно, и отозвался о своем экскурсионном опыте в письме родственникам от 12 сентября 1823 года друг Пушкина — Петр Чаадаев: «Я пробыл в Лондоне четыре только дня; был в Вестминстере и влезал на Павловский собор, как водится».
Словам Чаадаева не приходится удивляться. Еще Николай Карамзин отмечал в «Письмах русского путешественника: «Купол церкви Св. Павла гигантски превышал все другие здания. Близ него — так казалось издали — подымался сквозь дым и мглу тонкий высокий столп, монумент, возведенный в память пожара, который некогда превратил в пепел большую часть города». Представим себе, сколь символично звучало все это в 1947-м, когда у всех на слуху был не полузабытый средневековый пожар, а отраженное в Темзе зарево совсем недавнего нацистского «блица».
«И вот сегодня, на фоне уже начинающейся в мире «холодной войны», — рассуждали архитекторы, репетируя доклад комиссии по Генплану Москвы, предназначенный для заседания Политбюро ЦК ВКП/б, — нельзя позволить американской авиации, да еще с «атомными люками», заходить на бомбометание с помощью пронзающего облачный слой Дворца Советов».
Проект, к счастью, был отложен. «Английский аргумент» сработал четко. А бассейн «Москва», открытый на месте снесенной в 1931-м яростными атеистами святыни, оказался малоценным объектом, который нетрудно было сравнять с землей в постсоветские годы. Закрыть его, дабы повторно поднять не просто «коммеморативный», а действующий — ради православной веры — монумент в честь великой победы России в Отечественной войне — роковой схватке с наполеоновским «нашествием двунадесяти языков» 1812 года…
…Этот сюжет, предложенный читателям сайта, — первый в серии очерков с размышлениями о том, каким виделся Лондон россиянам в прежние века, и как чувствует себя в этом городе сегодняшний приезжий из России. В своем сравнительном подходе к такой «перекличке времен» мы еще воспользуемся цитатами из пушкинского наследия. Не оставим без внимания и дословные фрагменты из записок сатирика екатерининской эпохи Николая Новикова, историка Николая Карамзина, вольнодумца Петра Чаадаева, стихотворца и дипломата Федора Тютчева. Используем мемуары писателя Ивана Тургенева, революционера Александра Герцена, путешественника Михаила Михайлова, поэта Николая Некрасова, прозаиков Федора Достоевского и Николая Лескова, драматурга Антона Чехова и публициста Евгения Замятина.
Павел БОГОМОЛОВ,
кандидат политических наук